Детские железные дороги СССР – История и современность

Воспоминания о детстве

<…>

14. Возвращение

Мы сидим в лодке: Фрол Кузьмич на вёслах, я – на корме. У моих ног корзина с ежевикой и мешок с вяленой рыбой. В кармане брюк письмо, сложенное треугольником – по-солдатски. Когда я попаду в Горький, я отдам это письмо дядьке Фрола Кузьмича, мастеру депо Детской железной дороги имени Горького, главная станция которой под названием «Родина» находится в Ленгородке рядом с садом 1-го мая. Бакенщик пока курит, наблюдая, как и я, за буксирами и плотами. Сегодня он не в засаленной гимнастерке, как обычно, а в белой рубашке с закатанными рукавами – не глаженной, но стиранной с мылом в волжской воде. К тому же чисто выбрит. Освобождённое от щетины лицо его изменилось до неузнаваемости: побледнело, помолодело и прояснилось. Полотно рубашки, которая ему маловата, подчёркивает крепкую загорелую шею, широкие плечи и мощные руки бакенщика. И я невольно сравниваю их со своей цыплячьей шеей, своими выпирающими ключицами и тонкими руками.

Будто угадав мои мысли, Фрол Кузьмич говорит:

– Ничего… костяк есть – мясом обрастёшь… а там, даст бог, и думать научишься… прежде, чем сказать.

После того, как буксиры протаскивают плоты через устье Суры, бакенщик делает последнюю затяжку, выбрасывает окурок и берётся за вёсла. Мы плывём наперерез ближнему буксиру. И по мере сокращения расстояния между лодкой и буксиром мне всё меньше кажется, что сцепка еле ползёт. Колесо буксира лопатит изо всех сил, и становится похоже, что, если бакенщик не поднажмёт, нас снесёт течением и мы упустим плоты. Но он прибавляет вовремя. Лодка ударяется о брёвна, Фрол Кузьмич цепляется за плот багром, после чего привязывает лодку к стальному тросу, скрепляющему плот. От палатки, установленной в середине сцепки, легко перепрыгивая с бревна на бревно, в длинном брезентовом плаще к нам идёт худой бородатый дед:

– Ты чего, Кузьмич?

– Возьми мальчонку до Нижнего.

– А надо?

– Надо.

– Плавать-то умеет?

– Умеет.

– Ночи уже холодные… не мерзлявый?

– Привычный.

– Тогда пущай… Сам-то как?

– Живу…

Я перехожу из лодки на плот. Бакенщик передает мне корзину с ежевикой и мешок с рыбой. После чего достает из кармана тридцатку с овальным портретом Ленина:

– Держи.

– Зачем?

– На протез… Да такой вставь, чтоб девки любили!

<…>

15. Станция «Родина»

Желтые солнечные пятна на обитых жестью верстаках, стук молотков по металлу, скрежет напильников и звонкие мальчишеские голоса – в это я окунулся, переступив порог мастерских паровозного депо детской железной дороги.

Из-за тополей, нерасчётливо посаженных под самыми окнами депо, давно вымахавших выше крыши и застивших солнечный свет, в помещении царил пятнистый полумрак, а в углу, где находились резак с выгнутой журавлем ручкой, электроточило и два сверлильных станка, даже днём горела электрическая лампа. За верстаками и у станков стояли мальчишки-фэзэушники в рабочих куртках. Взяв из моих рук письмо, медведеподобный мужчина с огромными мясистыми ладонями и почти лишённым волос черепом достал из верхнего кармана синего халата очки, подошёл к окну, развернул треугольник и углубился в чтение. Убедившись, что прочёл всё написанное, мастер производственного обучения, которого, как я знал уже, звали Петром Алексеевичем, вместе с очками отправил в тот же карман и письмо своего васильсурского родственника:

– Живёшь-то… где?

– В Молитовке.

– Интересно ты до меня добирался… в Арзамас через Кавказ! – и он рассмеялся так заразительно, что я понял, что встретил ещё одного хорошего человека.

– А лет сколько?

– Двенадцать… в сентябре будет.

– А делать чего умеешь?

– Не знаю.

Из узкого фанерного шкафчика Пётр Алексеевич достал засаленную куртку, велел одеть, подвернул на мне рукава, подвёл к верстаку, зажал в тиски заготовку – ржавую стальную пластину с неровными краями, показал, как следует держать в руках рашпиль, несколько раз провёл им по ребру заготовки:

– И так со всех сторон!.. заблестит – спросишь, что дальше делать… И в следующий раз в какой-нибудь обувке приходи. Не то без ног останешься.

– А зачем?..

– Что зачем?

– Чтобы блестела.

– А у нас тут как в школе… задвижки мы сейчас проходим… и изготавливаем… дверные задвижки… понимаешь?.. а задвижки в дверях должны блестеть!

С девяти утра до часу дня я проводил теперь время в слесарной мастерской ДЖД. И получил удостоверение юного железнодорожника. А вскоре и талоны, дававшие мне право до конца школьных каникул обедать в столовой, располагавшейся во Дворце культуры имени Ленина, в подвале того крыла здания, что как раз напротив станции «Родина» с белогипсовыми фигурами пионеров на крыше. И обед это был настоящий: из трёх блюд. Да ещё и с хлебом.

Дворец культуры имени Ленина пользовался известностью не только в Ленгородке, но и во всём городе Горьком. Юлинька говорила: «Там хорошо. Сам Калинин открывал – всесоюзный староста». За четыре года, прожитых в Молитовке, я был во дворце лишь дважды. И оба раза в кинотеатре, занимавшем левое крыло здания. Теперь я ходил мимо дворца ежедневно. И однажды, отработав в мастерской и отобедав в подвальной столовой, я поднялся по лестнице главного входа, над которой нависали разделённые массивными колоннами полукруглые балконы, и попал в пустынный холл, тускло освещённый единственной лампочкой над окошком с надписью «касса». Широкие ступени вели из холла к застеклённым дверям, задрапированным изнутри. Будучи уверенным, что двери заперты, ручку одной из них я потянул всё же на себя. К моему удивлению, ручка поддалась, и за дверью я увидел красные ковровые дорожки на сверкавшем чистотой паркетном полу.

В тот летний день пустынный Дворец культуры в Ленгородке был наполнен гулкой многозначительной тишиной. Каждую секунду ожидая, что меня окликнут и выставят вон из этой тишины и из этой красоты, я прошёл мимо запертых дверей театрального зала, больших зеркал – я таких тоже никогда не видел, картин в тяжёлых рамах на стенах и темносиних ваз в полукруглых нишах, после чего по тёмной лестнице поднялся этажом выше. Здесь я попал в просторный зал с узорным паркетом и высокими окнами, занавешенными белыми портьерами в сборку. Правую стену зала от пола до потолка занимала огромная картина. У праздничного стола в ослепительно белом кителе с бокалом красного вина в руке на картине стоял Сталин. Люди вокруг стола также стояли, и тоже с поднятыми бокалами. Те же, кому места за столом не досталось, толпились на лестнице, ведущей на открытую белую террасу, за которой сквозь пирамидальные тополя угадывалось море. Те, что на лестнице, были без бокалов, но смотрели на вождя с не меньшим восхищением, чем те, что находились за столом. Чтобы разглядеть картину получше, я поднялся на балкон, нависавший над залом с картиной. Снизу раздались женские голоса. Метнувшись с балкона в какой-то тёмный коридор, я прошмыгнул мимо ряда закрытых дверей, поднялся по тёмной лестнице ещё выше, прошёл через светлую комнату с накрытым белым чехлом диваном, остановился, чтобы прислушаться к голосам… и понял, что заблудился.

Теперь я шёл по коридору, намеренно трогая ручки дверей в надежде, что одна из них откроется и я узнаю, как выйти из дворца. Поддалась дверь с надписью «Читальный зал». Я попал в просторное помещение, треть которого занимали стеллажи с книгами. За невысоким барьером, отделявшим книгохранилище от столов под зелёными лампами, сидела женщина:

– Тебе, мальчик, чего?.. записаться хочешь?

– А можно?

– Почему же нельзя?.. Ты в каком классе учишься?

– В шестой перешёл.

– Вот карточка… заполняй.

Принимая от меня заполненный бланк, женщина покачала головой:

– С такими-то руками…

Было от чего сокрушаться: под ногтями чернота, на указательном пальце левой руки синяк – я заехал по пальцу молотком, когда работал с зубилом, в правую ладонь грязь была втёрта ручками напильников.

Выдвинув ящик стола, библиотекарша достала жёлтую мыльницу с кусочком розового мыла и протянула мне:

– Туалет налево за углом… а вот полотенце.

Когда я вернул мыло и полотенце, она спросила:

– Ты читать-то… о чём любишь?

– Про войну.

– Возьми-ка лучше «Хижину дяди Тома»… это сейчас в зале никого, а зимой на эту книгу очередь. Так что считай, что тебе повезло.

С того момента, как Элиза, полная решимости не допустить разлуки с сыном, прыгнула с Гарри на руках на плывущую по реке льдину, я уже не мог оторваться от повести Бичер-Стоу. «Громко выкрикивая, она бежала всё дальше и дальше, прыгала через разводья, скользила, спотыкалась, падала… Туфли свалились у неё с ног, чулки были разорваны, исцарапанные ступни оставляли кровавые следы на льду. Но она ничего этого не замечала, не чувствовала боли…». Конечно, я был на стороне Элизы и других американских рабов, боровшихся за своё освобождение. И всей душой, как в войну фашистов, я ненавидел рабовладельцев и работорговцев, особенно Мэркса, мечтавшего вырастить «такую породу женщин, которые не любили бы своих детенышей».

«Садись! – крикнул Гейли… Том сел в тележку, и Гейли, вытащив из-под сиденья тяжёлые кандалы, надел их ему на ноги…».

Кто-то тронул меня за плечо. Надо мной стояла хозяйка читального зала:

– Закрывать пора. Завтра приходи… и дочитаешь. Вот твой читательский билет.

Уже взявшись за ручку двери, я спросил:

– А как отсюда на улицу выйти?

– Ты здесь первый раз?.. Тогда подожди… выйдем вместе.

Знаменитую книгу Бичер-Стоу, ставшую моей первой «толстой» книжкой, я прочёл в три присеста. Что же касается главного героя книги, дяди Тома, то с ним я спорил на протяжении всей книги. Как можно молиться за врагов своих? Ведь даже тетушка Хлоя отвечает Тому: «Молись за врагов? Нет! Это мне не по силам. Не могу я за них молиться!». Почему Том не захотел разделаться с мерзавцем Легри, когда у него появилась такая возможность и когда он уже знал, что Легри готовит ему гибель? Ведь Том не был трусом. «Нет, нет, хозяин! Мою душу не купишь ни за какие деньги! Вы над ней не властны!» – отвечает Том избивающему его хозяину. Трусы так не отвечают. «Молчаливый, полный терпения, непонятный человек, который всегда готов помочь другому, не требуя помощи для себя… который в холодные ночи уступал своё рваное одеяло какой-нибудь больной женщине, а в поле подкладывал слабым хлопок, не боясь, что у него самого будет недовес…». И такой вот человек на угрозу Легри убить его отвечает: «Что ж, хозяин, убивайте… я готов к смерти». А всё потому, что, как считает Том, «зло никогда не породит добра». И вот Том погибает. «Увы, Америка, такие злодеяния совершаются под защитой твоих законов! Знает о них и церковь – знает и, по сути дела, безмолвствует!». Прочитав эти слова Бичер-Стоу, я подумал, что в нашей стране дяде Тому не был бы страшен никакой Легри. Родись Том в Советском Союзе, он вырос бы свободным человеком и по-другому относился и к своей родине, и к своей собственной жизни. Эта мысль и примирила меня с несчастным дядей Томом.

Остаток лета я прожил между слесарной мастерской Детской железной дороги имени Горького и читальным залом Дворца культуры имени Ленина. Пётр Алексеевич научил меня доводить до блеска металлические заготовки, придавать им необходимую форму, сверлить, ставить заклепки и нарезать метрическую резьбу, а Олимпиада Григорьевна, так звали библиотекаршу, после «Хижины дяди Тома» познакомила меня с «Оводом» Этель Лилиан Войнич, после чего одну за другой я глотал книги Фенимора Купера и Жюля Верна. По воскресеньям я сидел с удочками на плотах, купался в Оке, а иногда помогал тете Шуре на огороде, за что получал натуральное вознаграждение. И был вполне доволен жизнью. В те же вечера, когда, после закрытия читального зала, мне особенно не хотелось идти домой, я бродил допоздна по саду 1-го мая или уезжал на высокий волжский берег и путешествовал по Свердловке и Откосу, где горели огни, гуляли праздные люди и звучал смех. Иногда среди ночи я просыпался от каких-то звуков, которые, как мне казалось, доносились из-под «парадной» лестницы, и спускался вниз. Но никого там не находил. Иногда мне очень хотелось завести щенка, но, вспоминая про рыжего котенка, я гасил в себе это желание. Протез я так и не вставил, решив, что ведро мне нужнее. Остаток тридцатки Фрола Кузьмича ушёл на керосин для керогаза.

В конце августа Пётр Алексеевич спросил:

– Живёшь-то… по-прежнему один?

–  Да.

– А чего бы тебе в ФЗУ не пойти?.. Сразу и кормежка, и штаны с гимнастеркой.

– Я учиться хочу.

– Ладно… чего-нибудь придумаем…

И придумал. Оформил меня на ДЖД помощником мастера производственного обучения, то есть своим помощником.

Это означало, что и после окончания школьных каникул за мной останутся обеды в подвале ДК.

Первого сентября я пошёл в шестой «б».

<…>

Поделиться: