Автор: Александр Фомичёв
Место: Ленинград
Время: 1953–1958 годы
Почему я вернулся на паровоз
(или о самом главном)
Часть третья.
Как я однажды опозорился.
«Береги платье с нову, а честь с молоду.»
Мысль не новая, но акутальная
В тот (чуть было не сказал прекрасный), – для меня ужасный день, мы также весело вкатывались вторым рейсом на станцию Озёрная. Перед станцией на путях работала бригада путевых рабочих, состоящая из нескольких женщин и одного мужчины – бригадира. Кажется, его звали Суслов. А, надо сказать, наш Виктор Осипович очень любил беседовать с этими женщинами. И вот когда мы отцепились от состава, проехали тендером вперёд по первому пути всю станцию и стали въезжать на треугольник, он скомандовал:
– Остановись!
Зашипел паровой тормоз – паровоз встал. Инструктор испытующе посмотрел мне в глаза:
– Колосники прочистить сможешь?
В его глазах и в его вопросе была какая-то тень сомнения и колебания. Зато в моём ответе никаких колебаний:
– Конечно, смогу!
– Ну, давай.
Лёгкий хлопок по плечу и инструктор спрыгнул на траву к путейцам.
Тут надо пояснить, что на паровозе кроме погрузки угля в тендер была ещё одна работа, которую выполняли только взрослые. Под паровозной топкой (как и под любой печкой) была зольная камера, в которую из топки ссыпался шлак. И раз в день эту камеру надо было очищать. Для этого в одном из тупиков треугольника на Озерной была устроена яма вроде той, на которой чинят автомобили. На этой яме инструктор сначала длинной кочергой «резаком» очищал от шлака топку. Потом спускался в яму и тем же «резаком» отстёгивал крюк колосниковой решётки. Освобожденный конец опускался, и куча раскалённого шлака падала в ту же яму. Жара нестерпимая. Но ещё хуже мелкий, пылеобразный шлак, который хоть и не такой горячий, но лезет в рот, глаза, уши, за шиворот. А ведь зольник надо не только освободить, но и очистить. А потом ещё обратно установить горячую и тяжеленную решётку, закрыть на запорный крюк (притом, что под ногами куча раскалённого шлака). Короче минут двадцать тяжёлой и принеприятнейшей, даже для взрослого, работы. Вот почему мы – пацаны – как правило, сбоку наблюдали за этой операцией или, в хорошую погоду, мчались на ближайший карьер, чтобы успеть искупаться. Но в этот раз Виктору Осиповичу, видно, было необходимо что-то очень важное сказать одной из путевых рабочих, а может и всей бригаде сразу. Вот и предложил он почистить зольник мне. В моей груди под майкой 42-го размера учащенно забилось сердце. И я решительно сказал: «Я смогу!» И я смог. Я все стерпел и сделал, как следует.
Потом я вылез из ямы, растопил снова топку, чтобы поднять, упавшее за время чистки до пяти атмосфер давление пара. Потом открыл на тендере водомерный краник, разделся и стал с наслаждением смывать шлаковую пыль, прикидывая, что лучше – здесь поднять пар или потихоньку завершить разворот, направляясь к поезду, забрать инструктора и уже вместе с ним, у платформы поднимать пары. Краем глаза я видел, как Виктор Осипович, лёжа на травке, увлеченно, о чём-то важном (может о визите товарищей Хрущева и Булганина в Индию?) беседовал с женщинами. Травка была удивительно зелёная, небо на редкость голубое, жаворонки драли глотки в вышине. На душе радостно оттого, что оправдал доверие Виктора Осиповича и справился с работой, которую не доверяют и более старшим ребятам. Не хватало только одного – скорее получить его благодарность в виде лёгкого хлопка по плечу и короткого: «Ну-ну, молодец!» Она – эта награда – конечно, будет, никуда не денется, но так хотелось поскорее… И я выбрал второй вариант.
Эта была не первая и не последняя в моей жизни ошибка, совершённая в погоне за наградой. Но никогда я не был наказан за неё так показательно и так коварно.
Нет, я всё делал правильно и не спеша, как и положено опытному машинисту. Не зря ведь я слышал от ребят, что Виктор Осипович за глаза говорит обо мне: «Фомичёв – золотая голова». Поэтому, отмывшись от шлаковой пыли, ещё раз проверил состояние котла и топки. Топка ослепительно гудела. Стрелка на манометре поднялась уже до семи атмосфер. Маловато, но ехать можно. С помощником подбросили ещё уголька в топку и тихонько тронулись ко второму тупику. Да, я всё делал правильно. Я вёл паровоз с той скоростью, с какой нужно при слабом паре и слабых, следовательно, тормозах. НО ОШИБКА УЖЕ БЫЛА СОВЕРШЕНА, и оставалось только получить за неё наказание. И я его получил.
На полпути ко второму тупику мой помощник решил, что надо подкачать в котёл воды и попытался включить инжектор – механизм очень хитроумный, требующий некоторой ловкости даже при нормальном давлении пара. А при таком низком у помощника ничего не получалось. И я подошёл, чтобы ему помочь. Мне удалось включить инжектор со второй попытки, и он благодарно зажурчал. Но тут я в левом окошке увидел медленно приближающиеся, шпалы тупика. Я бросился к тормозу, он зашипел, но при семи атмосферах мог только изобразить торможение. Мысль о контрпаре мелькнула, но перевести реверс на задний ход я уже не успевал и как завороженный смотрел на неотвратимо приближающийся тупик. И вот уже передние колеса зашуршали по песку, ход паровоза резко замедлился, но его инерции ещё хватило, чтобы боднуть буферной тарелкой конструкцию. Её чёрные-чёрные шпалы медленно-медленно поднимаются над зелёной-зелёной травой, вращаясь и переворачиваясь, медленно-медленно взлетают в голубое-голубое небо и, распугав орущих жаворонков, медленно-медленно опускаются вниз. Но их чёрное вторжение в голубую высь, столь безобразно и кощунственно, что они ещё не завершили свой такой мерзкий и ужасный в своей неотвратимости полёт, а я уже лежу ничком на той самой траве и плечи, и всё, что ещё могло сотрясаться – сотрясается от рыданий. Ведь весь я, в своих собственных глазах в это мгновение так же поднялся и вместе с чёрными шпалами упал туда, куда только и может упасть человек, не оправдавший оказанного ему доверия. И что из того, что человек этот таков, что подбежавший инструктор, как пушинку поднимает его на руки и вместо упрёков и ругани, крепко прижимает к себе, и как-то пытается успокоить. Потом ставит на ноги, но они не держат и я, сидя на насыпи, сквозь неутихающие рыдания, как сквозь сон, видел, как подошел Суслов и они с инструктором водрузили, шпалы на место, кувалдой забили плотницкие скобы. И пяти минут не прошло, как конструкция приняла прежний вид. Паровоз аккуратно выкачен из тупика, я водружён в кабину, но к регулятору встать не могу, а продолжаю всхлипывать, сидя на угольном лотке. Что за дело, что всё поставлено на место, что о моём позоре почти никто не знает. О нём знаю я. А это значит, что теперь ничего не может быть по-прежнему.
Да и не было по-прежнему. Ведь судьба подарила мне редкую возможность резко повзрослеть, заплатив за это минимальную цену. Потом, став взрослым, я, конечно, понял, что виноват был не я, а пренебрёгший своими обязанностями инструктор. Но это формальность, а суть в том, что и во взрослой жизни, когда приходилось подсчитывать убытки от совершённых ошибок, я закрывал глаза, мысленно видел медленно взлетающие и падающие чёрные шпалы и говорил себе: «Ничего, бывает хуже. Ведь я никого не подвёл и не уронил свою честь»…
А сегодняшний день продолжается без потрясений, но в постоянной борьбе за самочувствие паровоза. Будут ещё два рейса. Будут вечерние манёвры по установке состава на место ночной стоянки, вечерняя уборка паровоза и, самое замечательное – сборы домой, когда мы вместе с инструктором под открытым водомерным краником тщательно смываем с себя следы прошедшего трудового дня. Седьмой час вечера. Позади 11-часовой рабочий день. Солнышко довольно низко, но мы не спешим. Намазываем веретёнкой руки, потом окунаем их в опилки, потом соляркой выжимаем из кожи, въевшийся уголь и только потом, передавая друг другу кусок серого хозяйственного мыла, по очереди уступая друг другу место у краника, смываем грязь с рук, лиц, шеи. И всё это обстоятельно и не спеша, с разговорами о дне минувшем, или о планах на будущее. И нет среди нас ни взрослых, ни юных, а есть три человека, хорошо сделавших хорошую мужскую работу.
Прощаемся с крепкими мужскими рукопожатиями. Мне до дома 15 минут пешком. Дома мать приготовила сытный ужин и горячую ванну. И когда я ем, она смотрит на меня и разговаривает, как со взрослым. После ванны меня уже никто не уговаривает спать.
Вторая часть
